В конце 60-х годов Елена Всеволодовна Невзглядова познакомила меня, недавнего выпускника Ленинградского инженерно-строительного института, с Евгением Федоровичем Эделем. Ему было в те годы уже далеко за 80. Большую часть своей долгой жизни Евгений Федорович, как и многие интеллигентные петербуржцы, провел в северной ссылке. За эти годы его семья фактически исчезла, и он вернулся в свой город одиноким человеком, сохранившим в памяти то время, когда все здесь дышало иными мечтами.
В предреволюционные годы он занимал должность чуть ли не заместителя главного архитектора Санкт-Петербурга, то есть ведал распределением участков на строительство и перспективами градостроительной работы.
В те годы Петроградская сторона только начинала превращаться из района садов, огородов и дач в собственно городской район. Застраивали его разбогатевшие к началу 20-го века фабриканты и банкиры. Он обещал стать самым современным районом и в то же время продолжателем петровских начинаний – здесь была и Троицкая церковь, и Петропавловская крепость, и домик Петра. Перспективы были самые радужные. Первый большой проложенный здесь проспект, ведущий от Троицкого (по имени церкви) моста к Каменному острову (от которого он получил название Каменноостровского), оказался прологом к этой архитектурной симфонии. Мост проектировали, как известно, не без участия самого Густава Эйфеля, а к строительству новых зданий привлекались лучшие имена, в том числе Лидваль, который украсил эти места и поныне стоящим здесь огромным доходным домом, в послеперестроечные годы сделавшимся вновь местом жизни состоятельных людей. Далее по Каменноостровскому дом 26/28 строил Л.Бенуа, а в конце проспекта дома уже в классицизме, впрочем, сегодня уже почти слившемся с модерном, строил В.Щуко. Наконец, здесь же наметился и участок для строительства новой соборной мечети, выкупленный у города эмиром Бухарским, собственный особняк которого располагался дальше по тому же проспекту.
Одним словом, то была своего рода новая Америка – место, открытое для творческой дерзости и надежд многих и разных людей, социальных и этнических групп, населявших Северную Пальмиру.
Жил этим во времена своей молодости и Эдель. Проведя много десятилетий в ссылке, вдали от родного города, он не утратил градостроительного энтузиазма тех лет. Возвратившись в родные места, он женился и поселился в комнате жены в коммунальной квартире. Подруга его и сама была в летах. Она была, однако, одержима страстью к порядку в этой маленькой комнатке и не разрешала Евгению Федоровичу заниматься в доме архитектурным черчением, а в этом-то и была цель его жизни. Поэтому, лишь когда жена уходила, он доставал из-под кровати доску с листом ватманской бумаги и предавался своему излюбленному проектированию.
Конечно, при таких условиях ничего особенно путного он начертить не мог и потому искал союзника в своей работе, в частности, и меня пытался вовлечь в реализацию своей мечты, возникшей еще до ленинского этапа в истории России и все же не угасавшей полвека спустя. А мечта была тесно связана именно с этим районом (в котором, кстати сказать, жил и я - на Малой Посадской улице, в двух шагах от Каменноостровского проспекта и мечети) и состояла в том, чтобы визуально соединить перспективу моста и проспекта с Невским проспектом – тогда, как и ныне, эта перспектива не была прямой и заслонялась Михайловским дворцом и парком, а Садовая улица искривляла сеть безукоризненно прямолинейных улиц города. Исключением, но вполне оправданным, был лишь Кронверкский проспект, повторявший очертания речки Кронверки, отделявший Заячий остров с Петропавловской крепостью.
Я любил беседовать с Евгением Федоровичем о делах давно минувших дней, но его архитектурный замысел тогда не вмещался в мое воображение, занятое совсем другими вопросами. Не удалось мне подыскать ему и другого компаньона, о чем я теперь жалею.
Надо добавить, что само проектирование новой трассы улиц на месте Марсова поля и Садовой далось Эделю ценой героических усилий. Конечно, власти отказались дать ему копию градостроительного плана, и старику пришлось восстанавливать существующую планировку самостоятельно, меряя шагами улицы и площади, с чем он все же справился и получил довольно точный рисунок этих мест. Но дальнейшая работа состояла в кропотливой реконструкции этой планировки, которая без больших разрушений и должна была вписать новую улицу в сложившиеся контуры зданий.
Память Эделя почти протокольно сохранила все события тех предреволюционных лет, встречи и разговоры с людьми, так или иначе связанными с градостроительной судьбой Санкт-Петербурга. Имена Лялевича, Лидваля, Перетятковича, Бубыря, Бенуа так и мелькали в его речи, и он помнил встречи и разговоры с ними буквально поминутно.
Но все эти воспоминания, не имеющие к мечети прямого отношения, мне нужны не только для того, чтобы воскресить в воображении читателя, живущего уже полвека спустя, память тех дней и целого века после строительства самой мечети, самый дух архитектурного энтузиазма этого времени. В наших разговорах с Эделем часто мелькало и имя одного из строителей мечети Николая Васильевича Васильева, бывшего, по словам Эделя, не только его хорошим знакомым, но и другом. Вот тут мы приближаемся к самой мечети и ее автору, хотя здесь нас и ждут трудноразрешимые тайны и загадки.
Известно, что Васильев, тогда еще сравнительно молодой, хотя уже знаменитый, архитектор, работал над проектом мечети в десятые годы, вместе с архитекторами А. фон Гогеном и С.Кричинским.*
Какова была доля участия Васильева, я судить не могу, хотя Эдель настаивал на том, что проект – дело рук исключительно Васильева. Сопоставительный анализ проектов Гогена, Кричинского и Васильева, наверное, мог бы помочь ответить на этот вопрос – но это дело специального исследования.
Мне придется ограничить тему своих рассуждений общими соображениями, имеющими, прежде всего, историко-культурный и архитектурно-стилевой смысл. Но прежде несколько слов о тайне жизни и творчества самого Васильева.
Известно, что Васильев в 1918 году уехал из России в США. Эдель рассказывал мне, что в Америке он начал активно участвовать в архитектурных конкурсах и благодаря своему незаурядному таланту брал все первые премии. Чтобы он смог выжить в этих условиях, Американское общество архитекторов поднесло ему один миллион долларов (в те времена деньги гораздо большие, чем миллион долларов сегодня) с просьбой отказаться от дальнейшего участия в конкурсах.
Правда это или вымысел? История смахивает на анекдот. Но вот факты – Васильев дожил до 1948 года, но мне не удалось отыскать никаких сведений о его деятельности в США. Казалось бы, блестящий, полный сил и таланта архитектор мог занять в истории архитектуры США заметное место. Однако в истории архитектуры Генри-Рассела Хичкока, одного из самых авторитетных знатоков европейской и американской архитектуры этого периода, я не нашел иного упоминания имени Васильева, кроме как автора мечети, и попытки отыскать это имя в ссылках после 1918 года с помощью разных компьютерных «искалок» ни к чему не привели. У меня нет никаких ответов на этот вопрос, хотя, исходя из самой тайны его исчезновения, я склонен усматривать в анекдоте, рассказанном Эделем, момент истины. Что если Васильев, приняв предложение Американского общества архитекторов и разбогатев, совершил поступок, напоминающий поступок Артюра Рембо (бросившего поэзию в самом зените своей славы и вышедшего, так сказать, «из игры»), – сменил трудное и хлопотное дело архитектурного проектирования на тихий и уединенный быт одинокого мечтателя. Нетрудно представить себе, что и атмосфера американского бизнеса, и события, начавшиеся в те годы в России, и общий поворот архитектуры к функционализму могли сильно расходиться с мечтами молодого Васильева и вызвать уже не энтузиазм, а досаду. Но это – только предположение.
Вернемся на Петроградскую сторону. Я толком так и не изучил мечеть. Живя рядом, я, как и водится, обращал меньше внимания на то, что близко, и только теперь, оказавшись вдали от мест своего отрочества и юности, готов вглядываться в них со всей возможной пристальностью. Будучи мечетью, то есть, как бы представляя в системе смысловых координат города южные страны и сверкая яркими красками ультрамариновой поливной глазури, мечеть все же являет образец северного модерна и входит в число его лучших образцов. Этот северный модерн сменил яркую белизну, желтизну и зелень классицистических оштукатуренных фасадов на серый камень, столь выразительно использованный в мечети. Конечно, это было совершенно уместно, хотя и кирпич использовался в петербургском модерне не менее эффектно, о чем говорит ряд задний, стоящих поблизости, на Большой Мещанской. Но статус здания мечети как выдающегося общественного сооружения, конечно, больше подчеркивается облицовкой из рваного серого гранита. Стоящее по соседству с мечетью здание дворца Ксешинской при всей своей прихотливости оказывается в другом масштабном регистре, как и дом Лидваля, хорошо видный от входа в мечеть.
Напротив мечети, по другую сторону Каменноостровского проспекта, стоит и другой памятник северного модерна – «Стерегущий», ныне заслоненный разросшимися деревьями, а в то время бывший прекрасно видным участником визуального диалога этих шедевров (в число которых надо включить и дом по Кронверкскому, в котором некогда жил М.Горький; этот памятник на углу ныне как-то потускнел, но своим обликом, ницшеанскими усами и широкополой романтической шляпой созвучен северному модерну). Так что на месте садов и огородов бывшего классического Петербурга здесь, на Петроградской стороне, начал расти какой-то северный сад, или лес со своими северными архитектурными растениями. Экзотичность этих архитектурных растений сохраняла общий для Петербурга дух музейной или генетической реставрации – что в самом буквальном смысле воплотилось в расположенном ниже по течению Невы Зоологическом саду или чуть выше по проспекту, на Карповке, Ботаническом саду. Иными словами, здесь сохранялся тот утопический привкус бесконечно расширяющейся мечты, который свойственен всему городу на Неве.
Известно, что Санкт-Петербург, как и многие американские города, никогда не имел городской стены и рва, что стены, предполагавшиеся вокруг города по проекту Леблона, остались на бумаге, а стены Петропавловской крепости защищали не город от внешних набегов, а власть от революционно настроенной молодежи. Единственная солидная и «лучшая в мире», по словам Ахматовой, ограда стоит тут как раз вокруг сада, но она не столько отпугивает тех, кто находится вовне, сколько манит в свои пределы и являет собой редкое сочетание гранитной неприступности с ажурным узором чугуна. Северный парадиз, северная Пальмира, русская Венеция и пр. – есть, по сути дела, город-сад, город, не выстроенный, а скорее высаженный заботливыми руками садовода и предназначенный для соседства самых экзотических существ в миролюбивом соседстве (то есть райские условия, отчасти осуществленные в Зоологическом саду, увы, ценой свободы его обитателей).
На первый взгляд, можно было бы сравнить весь этот северный модерн с сорняком, буйно разросшимся на месте некогда разбитого здесь палладианского цветника. Но в этом архитектурном саду рядом с изысканными итальянскими клумбами были и суровые гранитные египетские сфинксы, и северное барокко Трезини, и французский архитектурный утопический классицизм Томона и Деламота. Историко- архитектурный «космополис» Петербурга принял в своих северных предместьях в общую семью и буддийский храм, и самую большую мечеть этих широт – как своих, именно благодаря свого рода культурно-исторической экологии города, в которую позднее, в сталинские времена, вписался и новый «мичуринский» классицизм (не архитектора русского барокко, а сталинского селекционера), и конструктивизм, представленный по соседству с мечетью домом бывших политкаторжан.
Эта всеядность могла бы стать источником раздражающей эклектики, но не стала, благодаря внутреннему единству в ощущении ландшафта, а главное, неба и погоды.
Пожалуй, самым экзотичным для архитектуры Петербурга в мечети стала парность ее минаретов. В городе обычно такой высотный элемент – колокольня (или дымовая труба) – стоит одиноко. Два одинаковых минарета задают новую тему – что-то вроде сдвоенных нот отмеченного в свое время И.Бродским джазового диссонанса. Позднее эта парность сказалась как раз в дымовых трубах Васильевского острова.
Ботаническая всеядность Петербурга по смыслу своему выходит за рамки чисто стилистических представлений и выражает имперский дух толерантности, который со свойственной империям демократичностью со временем начал играть роль, большую, чем диктатура стиля. Если на окраинах империи он выражался в насаждении классицизма, то в самой столице он же раскрывался в виде гостеприимства для иных конфессий, культур и этносов.
Наблюдая этот процесс из наших дней, можно понять, почему начало петровской империи кажется еще продолжением Рима, а Санкт-Петербург – его дальней провинцией. Но по мере обретения Россией самобытной политической и культурной роли сама эта провинция начала обретать своеобразные черты (как на Западе это делала романская архитектура и готика, так у нас свое барокко и северный модерн).
Ныне, когда имперская мощь России отошла в историю, судьба конфессионального и стилевого многообразия вновь оказалась под вопросом. Однако в последнее время появились слухи о планах строительства в Санкт-Петербурге новой и еще большей мечети. Спрашивается, какой может стать ее архитектурно-градостроительный облик? Прежде чем предложить возможный ответ на этот вопрос, всмотримся в события, развертывающиеся вокруг мечети на Петроградской стороне.
Здесь понемногу происходит возвращение этой территории ее былого великолепия. Во всяком случае, видны попытки вернуть таковое в жилых домах, возникающих вокруг по Большой Посадской, Мичуринской, Большой Мещанской и Большой Монетной. В систему стилевых векторов этого места с тех пор вошел и конструктивизм, и сталинский ампир, ничуть не умаляя смыслового единства территории. Новые дома, отражающие влияния хайтека и постмодерна, пока сохраняют масштабные черты планировочной структуры, не разрушая ее градостроительного строя.
Стало быть, мечеть и прилегающие к ней строения эпохи северного модерна продолжают питать атмосферу этого места, доказывая свою жизненную силу, вопреки былым унижениям как со стороны сталинского ампира, так и функционализма. Однако функционализму удалось то, чего не удалось империям, – он подчинил своим стереотипам больше места на поверхности Земли, чем самые могучие империи прошлого. Этот технократический имперский дух исходил уже не из политического или конфессионального центра, а из виртуальной буржуазной и технократической рациональности, которую не смогли одолеть ни сталинский, ни гитлеровский ампир. Специфическая образная система промышленного дизайна оказалась сильнее утопических грез имперских властей, и, как радиация, проникла во все поры проектных инициатив, изменив самый характер того, что мы называем мечтами. Эти новые мечты обладают парадоксальной независимостью от солнечного света, погоды и климата, как если бы их образы обладали бессмертием. Парадоксально же то, что как раз они-то и стали в гораздо большей степени, чем все экологические стили прошлого, уязвимы для времени и стареют буквально на глазах, в то время как прошлые стили, включая и модерн, обретают новую молодость и силу.
Функционализм, однако, стал почти несовместим с образами вечности, которые культивировались архитектурой религиозных сооружений. Ле Корбюзье в своей капелле Роншан был вынужден отступить от функционализма назад к модерну, а Ливерпульский собор Ф. Гибберда я бы причислил к самым выразительным неудачам функционализма в строительстве храмов.
Редкие исключения принадлежат скандинавским зодчим, опирающимся в строительстве церквей не столько на пластику архитектурных форм, сколько на прозрачность стекла, открывающую вид на ландшафт.
Мечети в этом отношении ничуть не счастливее христианских церквей, и функционализм придает им черты помпезной техничности, резко контрастирующие с их космической и в то же время совершенно земной выразительностью. Космизм современной техники и космизм античного миросозерцания так и не нашли точки схода. Минареты, напоминающие космические ракеты, сегодня производят уже не столько космическое, сколько, скорее, комическое впечатление. Поэтому я не жду от современных версий мечети чего-то выдающегося или просто серьезного.
Последний современный архитектурный проект, показавшийся мне удачной вариацией на тему северного модерна, привез в Санкт-Петербург из той же Америки Эрик Оуэн Мосс – второй конкурсный проект на перестройку Мариинского театра. Его, по не вполне понятным соображениям, жюри отвергло в пользу банального проекта Д.Перро. Если бы я решал судьбу новой петербургской мечети, то отдал бы проектирование в руки Мосса, который, быть может, и стал духовным наследником утонувшего в тумане американской жизни Васильева. Но его предшествующий опыт работы в Северной Пальмире дает на это мало шансов. Так что завершать небольшое рассуждение об архитектуре петербургской мечети и Васильеве, расширенное до обсуждения того, чем питается и живет архитектурная мечта этого изумительного города, мне приходится многоточием…
*Подробный анализ истории строительства и реставрации здания мечети выполнен В.Витязевой и доступен в Интернете.
© All Right Reserved. Copyright © ООО Информагентство СА "Архитектор" ©
Свидетельство о регистрации ИА №ФС1-02297 от 30.01.2007
Управление Федеральной службы по надзору за соблюдением законодательства в сфере массовых коммуникаций и охране культурного наследия по Центральному Федеральному округу.