У Корбюзье то общее с Люфтваффе,
Что оба потрудились от души
Над переменой облика Европы.
Что в спешке не заметили циклопы,
Доделают в тиши карандаши.
И.Бродский
Гениальный архитектор Ле Корбюзье, написавший главу в книге «К архитектуре» (1923), названную им «Архитектура и Революция», феноменально угадал ось архитектурной проблематики, которая немногим тогда, да и сегодня, казалась бы очевидной. Постмодернистская критика устами Б.Коломины не упустила случая подтрунить над архитектором, намекая на то, что под революцией он мог иметь в виду просто вращение и ссылки на революцию были кокетливым заигрыванием с крупной фирмой по производству насосов и вентиляторов. Конечно, Ле Корбюзье имел в виду не только любое вращение (revolution- не путать с circulation), но и социальный переворот. Скорее он заигрывал с самой идеей Революции, рожденной Францией в 1789 году и ознаменованной появлением множества архитектурных идей и утопий. К 1923 году русская революция всколыхнула революционную память Европы.
Мы живем в преддверии знаменательного юбилея – столетия февральской революции 1917 года и последовавшего в октябре большевистского переворота. Вслед за ними начнутся торжества, связанные с созданием двух крупнейших проектных школ Европы – Баухауза (1919) и ВХУТЕМАСа (1920). Но уже теперь начинаются предупреждающие попытки посмотреть и на эти архитектурные школы и на самую идею революции с точки зрения столетнего опыта из третьего тысячелетия.
По мнению Ле Корбюзье, революций как социального кошмара можно избежать, если заняться строительством массового жилища. Иными словами, он ставил Архитектуру на первое место, а в революции видел лишь следствие ее успехов. В России большевики видели это соотношение прямо противоположным – без революции и уничтожения частной собственности на землю не может быть архитектуры.
История 20-го века показала, что жизнь сложнее теоретических постулатов. Социалистическая архитектура не только не доказала своих преимуществ, но и оказалась на сегодняшний день в хвосте у капиталистического мира, а архитектура зрелого, если не перезрелого, капитализма схватилась за открытия советского авангарда, как за новые стимулы и образцы. Изгнанные из социалистического рая авангардисты вернулись на родину уже в виде импортного товара. Значит ли это, что сбылись пророчества Ле Корбюзье? На этот вопрос невозможно дать однозначный ответ. События 68 года во Франции дают основания предполагать, что толчки социальных землетрясений еще впереди и относительный успех в решении жилищной проблемы на Западе еще не означает победы Архитектуры над социальными потрясениями. Возможно, то, что Ле Корбюзье и его последователи считали Архитектурой, на самом деле ею не является, а является формой строительного дизайна, который может отсрочить, но не предотвратить социальную революцию.
Материальные условия жизни масс трудящихся не исчерпывают всех условий не только счастья, но, возможно, даже выживания в новых планетарных условиях. Поэтому нам придется вернуться к тезису Ле Корбюзье с новой стороны и попытаться понять, что же такое революция в принципе и чем она было в 18 – 20-ом столетиях.
Революция была не просто переворотом, вращением или оборотом. Земной шар совершает таковой раз в сутки и раз в год, и все возвращается на «круги своя». Революции Нового времени предполагали, что такого возвращения не будет, и сама революция была войной между людьми и между социальными институтами прошлого и будущего. Одним из институтов прошлого, который уничтожала Великая Французская революция 18 – 19-го веков, была религия.
В 20-ом веке эта позиция была усилена. В России отвергалась не только религия, но и всякий идеализм. Провозглашалось безраздельная всласть материалистической диалектики. Вместе с борьбой классов шла и беспощадная борьба с их идеологией.
Политическая революция поначалу шла параллельно и достаточно независимо с художественной и научной революцией. Термин «научно-техническая революция» появился позднее, а художники уже в самом начале 20-го века говорили о и революции в искусстве. В какой-то мере эта революция касалась и архитектуры, так что тезис Ле Корбюзье терял свою роль связки архитектуры и общества – революция в обществе не устранялась архитектурой, а перемещалась внутрь самой архитектуры между ее традиционными и новыми формами. Впрочем, отношения между этими революциями в обществе и в культуре так и не получили более внятного истолкования. Если ВХУТЕМАС все считали порождением большевизма, то связь Баухауза с социалистическими движениями в Германии не была столь отчетливой, а когда она стала таковой с приходом Ганнеса Мейера, самому Баухаузу оставалось жить уже недолго.
Впрочем, ВХУТЕМАС был закрыт Сталиным примерно в те же годы, что Баухауз – Гитлером. В дилемме Корбюзье – Архитектура или Революция – победила в обоих случаях Революция, но уже в виде контрреволюции, возврате к классицизму.
Большевики и нацисты оказались беспощадными к своим расовым и классовым врагам, но более снисходительными к культурным формам прошлых эпох. Правда, эта терпимость не распространялась на религиозную идеологию. Богу и церкви была объявлена беспощадная война ,и тот факт, что во ВХУТЕМАСе одновременно с «рационалистом» Ладовским (следы французской революции?) вел курс пространства священник отец Павел Флоренский, остававшийся чем-то вроде парадоксального рудимента неясных отношений между наукой, философией, искусством, религией и архитектурой. В 1922 году был сделан шаг в ужесточении этих отношений, и философы-идеалисты были высланы из РСФСР, а в 1933 году был арестован П.Флоренский, расстрелянный Сталиным в 1937-ом.
Сталин в Бога не верил, он сам им, однако, постепенно становился в массовом сознании. В наши дни Сталин Богом уже не считается, но его культ сохраняет некоторое влияние в умах, принимая новую, созвучную времени окраску. Теперь в нем видят уже «эффективного менеджера» в то время, когда уже и в Боге готовы видеть «проектировщика Вселенной» (К.Кантор), так что дистанция между Сталиным и Богом, возможно сокращается с двух концов.
Но если в Сталине и могли видеть Бога, то это уже был иной Бог, чем прежде. Скорее это был «сверхчеловек» антихриста Ницше. Советские люди, как и Лаплас, в «гипотезе» Бога уже «не нуждались» и острую потребность в ней обрели снова лишь в 90-х годах, когда необходимо было легимитизировать власть, свергнувшую партократию.
Новое революционное искусство тоже в основном избегало прямых связей с Богом, но сохраняло отношения с трансцендентным началом в виде бессознательного, теософии, алхимии и мифологии. Большевикам это было не по вкусу, и в 30-х годах была принята доктрина социалистического реализма, распространявшаяся и на архитектуру, согласно которой все отношения внутри искусства утрачивали свой трансцендентный и обретали имманентный исторический характер.
Вопрос об истории большевики и марксисты понимали широко, они не были противниками исторических стилей, на чем настаивали все художники, но в то же время понимали под историей некий широкий прогрессивный процесс изменения всех форм общественной материальной и духовной жизни.
В 1964 г. в Вашингтоне состоялась конференция, касавшаяся методов архитектурного образования, и выступивший на ней Бруно Дзеви осудил решение В.Гропиуса отменить преподавание истории архитектуры в Баухаузе. По мнению Гропиуса, такой курс препятствовал формированию индивидуального творческого мышления, так как навязывал студентам исторические формальные стереотипы.
По мнению Дзеви, изучение истории не сводится к стилизации или копированию исторических образцов. Она учит скорее критическому мышлению, так как воспроизводит смену стилей. Историзм в архитектурном образовании, таким образом, не только не препятствует усвоению индивидуального профессионального мышления, но он-то ему и дает силы. В дальнейшем мы увидим, как в пропедевтику Ладовского, точно так же отказавшегося от истории архитектуры, его ученики возвратили исторические примеры, но уже не как историческую критику, а как давно якобы похороненные исторические образцы, уравняв таким образом новые образцы архитектонических композиций в классе Ладовского с памятниками истории архитектуры. Этот факт более чем знаменателен – он, с одной стороны, выявляет, вопреки желанию Ладовского, архаичность его формального схематизма и нежелательную для позиций самого Ладовского зависимость от академических курсов Эколь де Бозар, а с другой, подчеркивает превращение учебных проектов в новые образцы проектирования. То есть так настойчиво преодолевавшийся и Ладовским и Дзеви стереотипный характер архитектурного мышления «по прототипам». Курс ОПК Кринского, Ламцова и Туркуса был таким образом одновременно вульгаризацией и истории и пропедевтики.
Победа Жолтовского во ВХУТЕМАСе стала примером реставрации как логического итога революционности, известной уже и по истории Великой Французской революции.
Все эти парадоксы и изгибы в художественной и политической жизни начала 20-го века лишний раз показывают, что говорить о какой-то общей «прогрессивной» линии в истории революций трудно. Едва ли мы можем присоединиться к тем энтузиастам модернизма, которые смело причисляют и Кандинского, и Малевича, и Татлина, и Леонидова, и Чернихова, и Ладовского к несомненным явлениям «прогресса» в искусстве. Критерии и такого прогресса оказываются заведомо узкими, ограниченными ценностями короткого исторического периода, не пригодными на все времена.
Критика художественного авангарда, звучавшего из уст. А.Бенуа, совпадая с аргументами Сталина и Гитлера, тем не менее, едва ли может считаться одного рода с тоталитарной критикой. Но равным образом тоталитарная критика авангарда Гитлером и Сталиным не может еще служить аргументом в пользу демократических ценностей авангарда. Как показали многочисленные исследования второй половины 20-го века, в революционаризме авангарда ясно видны тоталитарные черты, и конфликт авангарда со Сталиным и Гитлером не может считаться конфликтом демократии и тоталитаризма.
То, что восстановление в правах достижений художественного и архитектурного авангарда в СССР в 60 – 80-е годы было заслугой демократической общественности, не делает самый авангард принадлежностью демократической культуры.
Радикальные и взаимоисключающие перемены в оценке авангарда показывают, что мы имеем дело с феноменом не только противоречивым и парадоксальным, но и мало освоенным интеллектуально. Скорее всего, привычные категории исторического процесса как прогресса и деградации в данном случае мало применимы или вовсе не применимы, и мы имеем дел с феноменом культурной мутации, которая, предлагая изменения сразу по нескольким векторам, исключает сопоставление и оценку своих относительных пороков и достоинств.
© All Right Reserved. Copyright © ООО Информагентство СА "Архитектор" ©
Свидетельство о регистрации ИА №ФС1-02297 от 30.01.2007
Управление Федеральной службы по надзору за соблюдением законодательства в сфере массовых коммуникаций и охране культурного наследия по Центральному Федеральному округу.