В современной архитектуре огромной проблемой, не решенной и болезненной, оказывается стена. Старая классицистическая, барочная, стильная стена, которая, с одной стороны, выявляла, а с другой, скрывала свою тектоническую природу, ушла в прошлое вместе с приходом функционализма и хайтека. Именно стена, в значительной степени сделавшись видимым образом городского здания, не исчезнувшим окончательно в пространственной композиции, придала ему нынешний технический и дизайнерский облик.

Достоинство классицистической стены состояло в том, что, имитируя тектонику ордера на своей поверхности, она придавала стене своего рода жизнь - то есть ощущение картинной глубины, тектонической энергетики и изобразительной игры, связанной с рефлексивной способностью сознания.

Авангард рассматривал эту изобразительную функцию стены как ложь. Но это было сильным преувеличением. Скорее это была метафора, и как верно заметил Роджер Скрутон, форма этикета. Скажем, выражение «добрый день» тоже можно считать ложью, так как день не бывает ни добрым, ни злым. Однако именно эта двусмысленность речевой идиомы и делает ее особой и важной  формой коммуникации.

Новая «правдивость» стен лишила их функции художественного интерфейса, определяющего человеческие свойства архитектурной среды. Стена сделалась правдивой в очень узко понимаемом смысле, зато омертвела в своих собственных архитектонических смыслах.

Для небольшого дома оконные проемы невольно вели нас к метафоре ока, глаза («Окна разинув, стоят магазины».) Дом глядел на нас, когда мы глядели на дом. Стена фасада (то есть лица) оживала человеческим подобием и оказывалась наделенной зрением.

И вот мы живем в среде, в которой со всех сторон на нас смотрят своими пустыми глазницами окон мертвые стены.

Что вытекает из этой мертвенности среды? В известной мере ощущение, что мы уже не здесь, а там, в загробном мире, в Аиде, в царстве слепых теней. Если бы не солнце, которое напоминает нам о жизни, - это было бы невыносимо. Современные города в  в пасмурную погоду становятся мертвыми, и только их ночное освещение указывает на то, что жизнь еще теплится за ними. Вот в чем одна из самых острых проблем современной архитектуры и градостроительства.

Живые стены - это понятие и проблема теории архитектуры. Ибо живая плоскость стены на самом деле никаких человеческих лиц не изображает. Не ясно даже, что и почему она изображает, и на чем основан эффект метафорического уподобления стены лицу, откуда эта образная схема, на каком свойстве восприятия или понимания она основана.

Не исключено, что в этом образе еще живет миф о доме как о живом существе, покровителе семьи. Тогда возникает вопрос - как и когда этот миф появился и исчез, как он вообще исчезает и какие типы покровительства внушает? Именно из сравнения дома, стена которого имеет окна, со зданиями, окон не имеющими, - а таковых в истории архитектуры много, например, античные храмы, да и античные дома - мы приближаемся к постановке вопроса о мифе дома как лица. Исчезновение фасада (борьба с «фасадничеством»), которое ведет к образу дома как пространственной скульптуре - вроде скелета или каркаса - превращает этот мифологический образ существа в нечто совершенно иное, а именно в чисто пластическое явление. И тут выясняется, что фасад как лицо обязан своему образу не только пластикой, но и схемой. Ибо стена как фасад - это скорее схема, чем пластика. И схема эта возникает не на юге, а на севере, и образ дома как существа имеет какие-то географические корни.

В современных зданиях окна, даже если они физически не исчезают, становятся геометрической перфорацией, структурным узором, теряя свое оконное, глазное подобие. Не ясно, чем это вызвано - безжизненной анатомией индифферентной решетки схемы или отсутствием незначительных пластических символов вроде сандрика - брови над проемом.

В какой мере сходство с глазом обусловлено остеклением окна, вызывающем аллюзии с влажной поверхностью глазного яблока, и почему, разрастаясь до размера всей стены, этот стеклянный или металлический блеск теряет свою жизненную метафору? Связана ли глазная метафора с крышей как шапкой или копной волос, и не усиливает ли отсутствие карниза у здания впечатления гипертрофированной лысины или даже голого черепа, в котором вместо глаз уже глазницы?

Но ведь есть живые стены без окон. Знаменитая стена Английского банка Джона Соуна в Лондоне - еще живое тело. Даже обычная глухая кирпичная стена до известных пределов содержит в себе намек на какую-то структурную жизнь своей молекулярной ткани.

Что можно сказать о бревенчатой стене с ее венцами (это делает ее еще живой)?

Оказывается, что при внимательном рассмотрении живой образ стены связан не только с окнами и метафорой зрения. В нем есть еще метафорика биологического роста, своего рода природы, связанная с опредмеченном в стене процессом строительства. Стена хранит память своего возведения.

И эта чисто тектоническая метафора почему-то в стене живет с большей наглядностью, чем в колоннаде. Колонна вбирает в себя жизненный образ, а пространство интерколлумния его уже лишено. Может ли вообще пространство быть живым? И может ли «организация» безжизненного пространства вновь его оживлять в архитектурной композиции?

Эти вопросы возвращают нас к проблематике и формы, и композиции. Ведь выразительность пластического объекта или организованного в композиции пространства, столь привлекавшая архитекторов начала прошлого столетия,

была парадоксально двойственной, с точки зрения жизненной энергетики образа. Здание становилось своего рода вещью, произведением пластической фантазии и в то же время своего рода существом, наделенным внутренними динамическими силами, которые приобретали независимость и от зрителя, и от создателя. Их функциональный смысл поглощал их приветливость. Мертвая функциональность делала здание удобным и покорным человеческим потребностям, но лишенным родства с ним. Это были механические слуги, что-то вроде духов и джиннов, готовых на услуги, но принадлежавших к иному типу существ, к иному, не жизненному миру.

Все это - только первые и еще довольно туманные догадки, указывающие на энергетику архитектурных образов, не вполне совпадающую с энергетикой внутреннего противостояния тектонических сил, выявлявшихся в концепциях Ладовского и гештальт-психологов начала прошлого века