(ТАТЛИН_MONO 2_7_2007)
В этом году вы заканчиваете три больших объекта, три – в следующем. Еще столько же строится. Налицо – большой бизнес-успех. При этом у вас – самая, наверное, цельная среди коллег художественна концепция. Нет ли здесь парадокса?
Просто заказчики хорошо понимают, какой конечный продукт получат. Всегда есть конкретное задание, метры, коэффициенты… Априори подразумевается, что все это будет сделано.
Но вы же не коробки какие-нибудь строите, а весьма сложные структуры с формальными затеями, которые требуют лишних затрат. Тем не менее, на это идут.
Иногда просят немножечко обогатить облик здания. Добавить жизни. А кому-то даже предельно сухие наши дома кажутся избыточными. И тогда приходится убирать лишнее. Бывало, боролся за какие-нибудь дырочки, которые заказчику были на фиг не нужны. Убеждал…
Но вещи, в которых приходится убеждать заказчиков, настолько тонкие и нематериальные, что все равно это странно…
Я не считаю себя хорошим переговорщиком, но есть несколько безотказных приемов, против которых никто не может устоять.
Тем не менее, как всякий критик, я склонен к обобщениям и вижу здесь – помимо вашего личного успеха – некую тенденцию. На смену всякого рода башням и башенкам приходит настоящая модернистская архитектура, без модных биоморфных эксцентричностей, но очень стильная. А поскольку происходит это в самом рентабельном секторе, то возникает вопрос: почему это покупают? Это что, ностальгия по панельному детству?
Я думаю, если бы кто-то ностальгировал по тому времени, реакция была бы, скорее, обратная. Я по нему тоже не скучаю. Хотя высоко ценю 60-е. Но то, что мы делаем, это не стилизация и не «работа в этом духе». Это нормальная современная архитектура. Вероятно, есть просто обостренное чутье на актуальное.
Ну да, недаром вас называют «первым денди русской архитектуры».
Ха-ха! Да, я эстетствую. Делаю это откровенно и сознательно. Потому что мне это нравится, потому что рука по-другому не рисует. Да, ищу пропорции. А чаще и не ищу: они сами рисуются. И если я оказываюсь близко к каким-то божественным числам (а я в них разбираюсь), всегда рад убедиться, что попал. И если есть возможность довести их до блеска, то непременно это сделаю. Но вообще в этом нет ничего сверхъестественного. Золотое сечение можно найти где угодно, хоть в бутылке с минеральной водой. Просто я придаю этому большое значение.
Но откуда эта склонность? Представляю себе заштатный Минск 70-х годов, провинциальный Политех, где вы учились…
Да что вы, это был классный город! Один из самых продвинутых в Советском Союзе. Запад приходил в СССР именно через Белоруссию, а Брест – это вообще главные ворота фарцы. Поэтому в Минске всегда были модно одетые люди. Тем более, в Политехе. Я, конечно, знал, что в Москве все по-другому. И если уж учиться, то в МАРХИ. Но для этого надо было суетиться… А вообще, в любой учебе главное – это богатая культурная среда, которая в Минске была.
Но там же почти нет среды городской…
Ну почему? Минск – очень красивый город. Он был практически полностью разрушен в войну, а потом очень хорошо сделан. При этом там сохранилось несколько неплохих довоенных зданий: Дом правительства архитектора Лангбарда, его же Оперный театр, Академия наук… Не думаю, правда, что это на меня повлияло. Конструктивизм в студенческие годы я вообще не воспринимал. Почему? Как это ни прискорбно звучит сегодня, я все-таки питерец. Там родился, там у меня родственники, и лет до 17-ти каждое лето я проводил в Питере. Часами по нему ходил, исследовал все самые дальние углы. А еще у меня была здоровенная книга, которую папа подарил маме за год до моего рождения – «Архитектура Ленинграда», 1953-го года. И мне так нравился запах этой книги, так нравилось ее разглядывать – что, кажется, я именно тогда понял, что если когда-нибудь кем-нибудь стану, то архитектором. Было это классе в 4-м или 5-м. А книга та – зачитанная и залистанная – до сих пор жива. И даже до сих пор пахнет! Я ее открываю иногда – и просто с ума схожу. И этот прекрасный типографский запах (вредный, наверное, свинец все-таки) – для меня это запах архитектуры.
Но как-то уж очень рано вы определились. Обычно на выбор профессии архитектора или наследственность влияет, или то, что рисует человек хорошо, но все-таки не Шагал…
У меня ни одного архитектора в семье не было. Разве что дед был профессиональным художником. Он из Витебска, был знаком со всей «витебской школой», даже как раз с Шагалом.
Ну, хорошо: Петербург. Но это же город совсем про другую архитектуру! Никакого отношения к тому, что вы делаете.
Если Питер был для меня великой историей, то уже классе в четвертом я понял, что есть другое. Первое мое знакомство с настоящей современной архитектурой – это каталог выставки «Архитектура США» 1965 года. Шикарный сборник, где было все самое лучшее! «Дом над водопадом», музей Гуггенхайма, «Сигрэм» Миса, Нейтра, Ямасаки, Луис Кан… В общем, ровно все те шедевры, которые мы потом изучали в институте.
Невнятные черно-белые фотографии?
Изумительные, фантастические фотографии! Дай бог нам сейчас такие делать! Это же все-таки был американский журнал. Он был у всех, американцы привезли его в каких-то промышленных количествах. А это время – до 1965-го года – это же был самый расцвет американской архитектуры! И я это воспринял – хотя меня этому никто не учил – как что-то свое.
И что же дальше делал этот минский мальчик? Ведь такого тут не только не строили, этому даже и не учили!
Но я-то нахально надеялся, что буду строить так, что буду строить лучше! У меня уже были приоритеты: я знал, кого люблю больше, кого меньше.
И что, Корбюзье сразу был первым?
Да, хотя в том альбоме был всего один, кажется, проект. Но он меня так заинтересовал, что я начал рыться в библиотеках, ходил в отдел искусства, библиотекарши смотрели на меня сумасшедшими глазами… Но самое интересное, что литература тогда была! Немного, но было: цветные западные журналы и русские книжки, где все это будто бы громилось. А еще класса с восьмого я просил маминых знакомых, которые были выездными, чтобы они привозили мне журналы «оттуда».
А мама как к вашему увлечению относилась?
Мама была инженером, ей, конечно же, нравилось, что я не по улицам шляюсь, а чем-то увлечен. Увлечение же дошло до такой степени, что я решил бросить школу и, чтобы как можно быстрее приблизить сладостный миг, рвануть в архитектурный техникум. Мама была человек прагматичный, и она решила, что это даже и хорошо: конкурс на архитектурный факультет Политеха был большой, а после техникума туда охотно принимали. Меня приняли, научили рисовать, потом… В общем, были хорошие перспективы…
Почему же вы все-таки переехали в Москву?
Так сложились обстоятельства. Но ровно через пару месяцев я понял, что все правильно сделал. В 85-м попал в первый «Моспроект», меня там загрузили по полной программе. Сразу пошли большие проекты: гостиница «Рэдиссон-Славянская», конгресс-центр Шеварднадзе на улице Гречко, «Смоленский пассаж»…
И как вам Москва показалась?
Жил я сначала в Строгино, потом на Таганке, потом в Измайлово, затем в районе улицы Строителей. Там очень классный замес – на стыке сталинской и хрущевской архитектур. Особенно мне нравился квартал красных домов – кирпичных, но оштукатуренных, где внизу гигантский стилобат с арками, гараж подземный. Он казался мне очень правильным и очень московским – ну, может, потому что я не москвич. А когда в начале 90-х стал выезжать, тогда четко понял, что я москвич. Потому что, если энергетика у города чуть меньше, чем в Москве, – мне уже плохо. Поэтому люблю Париж, Лондон…
А первый раз за границу вы ведь поехали не куда-нибудь, а сразу в Париж. Причем «по делу»: работать. И не к кому-нибудь, а к самому Бофиллу!
Да все равно это был хороший опыт – работы в большой архитектурной фирме. Пусть и совсем не близкой мне по духу. Бофилла-то я видел раза три-четыре. Но не буду ж я кривиться, когда меня первый раз за границу отправляют.
Корбюзье поклонились?
Да, конечно, хотя до виллы Савой только в прошлом году доехал. И был абсолютно очарован. Она оказалась еще интереснее, чем на фотографиях и на чертежах.
Корбюзье так и остался главной любовью – несмотря на все, что наложилось поверх?
Просто это единственный архитектор, которого я могу назвать своим учителем. Он новатор номер 1, и у него все-таки потрясающее чувство гармонии, пропорций. И то, что он начал придумывать на тему «модулора» – ему хотелось получить математическое подтверждение своему художественному чутью. Хотя, положа руку на сердце, для реальной практики все это не очень актуально. В студенческие годы я честно пытался сделать несколько проектов по «модулору». Вырезал линейку красного ряда, линейку синего, прикладывал… Но уже по первому проекту заподозрил, что и так все нарисую, а на втором убедился в этом окончательно. Но это было полезное упражнение.
И вас – как советского человека – никогда не смущало, что идеи Корбюзье так легко и чудовищно были воспроизведены в нашей стране?
Для меня было важнее другое. Дело в том, что все 30-е, 40-е никто, кроме него (ну, может быть, еще Мис и Аалто) не умел рисовать современную архитектуру. Именно рисовать! Никто так не чувствовал ее эстетику, линию, пропорции. Из наших конструктивистов, которыми мы заслуженно гордимся, по-настоящему красиво рисовал Леонидов. Вот кто чувствовал архитектуру! У всех остальных еще не были нащупаны правильные (на наш продвинутый сегодняшний вкус) соотношения, пропорции – окон, проемов, колонн. Есть, пожалуй, еще только один человек: Мис. Его я обожал почти до нервной дрожи. Я совсем не сентиментальный человек, думал, что меня уже ничем не проберешь, но когда два года назад я впервые оказался в Барселоне и пришел в его павильон, то вообще не понял, чем мы занимаемся! О чем мы вообще! И поразительно, что совсем же рядом, с разницей в каких-то 15 лет – Гауди! Два мира – два детства…
Так вот, не кажется ли вам, что в нашем-то отечестве Гауди больше любят, чем Корбюзье? Я потому и спрашиваю о профанации идей последнего в СССР, что здесь совсем нет вкуса к модернистской линии. И сравнивая ваши студийные работы и постройки, все равно ощущаешь некоторую разницу. Красиво у вас все-таки потому, что сложно. Система ваша заточена именно на сложность, глубину, многомерность – а в реальности, в стройке все это все-таки тускнеет, тает.
Где-то получается, где-то нет. Например, на «Аэробусе» я упростил все до абсолютного минимума. Выставки студийных работ, которые вам так нравятся («Сны» и «Фасады»), – это действительно был сгусток энергии, какие-то объекты я пытался именно так сделать. А порой специально сам себя за руки держал, вычищал безжалостно. В доме на проезде Загорского я мог делать все, что угодно! Но при этом фасад, выходящий на улицу, сделал артикулированным, а задний, тот, что выходит на овраг, заставил себя сделать абсолютно чистым. Хотя в первых эскизах они тоже были сложными. Зачем? Я не могу этого объяснить… Вся эта суперпластика – это же не самоцель. Для меня это полуфабрикат. Объект, который подлежит осмыслению и вычищению. Хотя вот здание Налоговой инспекции будет в результате еще сложнее, чем было нарисовано.
Подготовил Николай Малинин
© All Right Reserved. Copyright © ООО Информагентство СА "Архитектор" ©
Свидетельство о регистрации ИА №ФС1-02297 от 30.01.2007
Управление Федеральной службы по надзору за соблюдением законодательства в сфере массовых коммуникаций и охране культурного наследия по Центральному Федеральному округу.